|
1.2. Этапы становления и развития древнерусской историографии, исторические знания периода образования централизованного государства (IX-XV вв.)
Русские летописи — уникальное явление в мировой культуре. Восемь столетий они являлись идеологическим стержнем, соединяющим прошлое и настоящее, поддерживающим идею единства народа и государственности — от легендарных Кия, Щека и Хорива и полулегендарных Рюрика с братьями до Московского царства ХVI-ХVП вв. Древо летописания ветвилось по городам и землям; честолюбие и тщеславие отдельных правителей силой врывалось на пергаменные листы, вытесняя суетным и проходящим нечто вечное, ценное для всего народа. Летописцы и переписчики на свой вкус переписывали историю, устраняя одни белые пятна и создавая другие. Многое существенное выпало в результате тенденциозного редактирования, целые ветви исчезли в результате внешних набегов и завоеваний и внутренних усобиц. Но и ныне мы являемся обладателями огромного богатства, в полной мере далеко пока не учтенного. Только в московских рукописных хранилищах выявлена не одна тысяча рукописей, так или иначе связанных с летописными традициями. Представить все это в единой системе — задача более чем сложная.
Летописи чаще всего привлекаются как исторический источник или явление литературы. И исследовательские задачи неотвратимо накладывали отпечаток на подход к летописному материалу. Со времен А. Шлецера (конец XVIII -начало XIX в.) летописание рассматривалось как некое единое древо, продолжаемое или редактируемое летописцами иных эпох. В XIX в. неоднократно указывалось на необоснованность такого подхода: интересы разных слоев общества в любые времена неизбежно различны, и от летописцев нельзя ожидать какой-то «усредненной», всех устраивающей интерпретации событий. Поэтому одна из задач, встающая перед исследователем, — определение условий и цели создания того или иного летописного сборника. Даже выдающийся знаток летописных памятников А. А. Шахматов (1864-1920) много лет надеялся реконструировать древнейшие летописные памятники — оригинал «Повести временных лет», а также, по его мнению, «Начальный свод», ей предшествующий. И, лишь подводя итоги огромной работы, ученый должен был признать, что восстановить их невозможно. И правильнее было бы сказать, что каждый дошедший до нас памятник лишь один, случайно уцелевший.
Следует постоянно иметь в виду, что в большинстве своем летописи — это именно сборники, своды разнообразного материала, некогда существовавшего в виде особых сочинений или в составе других компиляций. Для современного историка особый интерес представляют компиляции, созданные из чисто познавательного интереса. В таких сводах часто объединяются противоположные версии и суждения, и не потому, что сводчик не замечал противоречий, а потому, что воспроизведение их являлось одной из возможных целей компилятора.
Можно обратить внимание и на еще одну характерную особенность работы сводчиков и компиляторов. Как правило, летописцы XIII-ХV вв. свою заинтересованность проявляли при описании современных им событий. Тексты же более ранних летописных произведений передавались с точностью, едва ли не благоговейной, что и позволяет реконструировать эти, недошедшие в оригиналах, сочинения. Позднее, в XVII в., переделкам будут подвергать как раз то, что считалось ранее незыблемым: начало славян, начало Руси, истоки народа и его культуры.
«Повесть временных лет»
В большинстве летописных сводов XV-XVI вв. в основании лежит «Повесть временных лет». Именно этот факт побуждал воспринимать «Повесть...» как первоначальное сочинение, принадлежавшее одному автору. Чаще всего назывались имена Нестора или Сильвестра. Нестора упоминали южнорусские летописные сборники XV-XVI вв., Сильвестра — летописи Северо-восточной Руси. А. Шлецер свой основной труд так и назвал: «Нестор». Он пытался реконструировать предполагаемый первый исторический труд, датированный вторым десятилетием XII в., по аналогии с восстановлением оригинала библейских текстов путем сличения всех сохранившихся и выявленных списков. При таком подходе противоречия внутри «канонического» текста просто устранялись, а с их устранением существенно обеднялась идеологическая жизнь первых веков истории Руси.
«Повесть временных лет» замышлялась как труд именно исторический. В заголовке сочинения обозначены три вопроса: «Откуду есть пошла Русская земля», «Кто в ней начал первее княжити», «Откуду Русская земля стала есть». А ответы оказываются существенно разными. В «Повести...» воспроизводятся две версии начала Руси: миграция славян и руси с верховьев Дуная из Норика по традиционному Дунайско-Дпепровскому пути, и миграция славян, варягов и руси по Волго-Балтийскому пути. При этом само понятие «варяги» осмысливается трояко: как все население от Дании до Волжской Болгарии («предел Симов»), как одно племя наряду с другими прибалтийскими, как совокупность прибалтийских племен.
Различно решается и вопрос о происхождении династии. Киевский летописец полемизировал с теми, кто не признавал княжеского достоинства Кия, в Новгороде княжескую династию вели либо от Игоря, либо от Рюрика, причем впервые это имя носил (княжеские имена обычно повторялись в следующих поколениях) правнук Ярослава
Мудрого Рюрик Ростиславич (вторая половина XI в.). А «Слово о полку Игореве» вообще не знало легенды о Рюрике и вело русских князей от Трояна, также легендарного.
Внутренне противоречив рассказ о крещении Владимира. Летописец, обрабатывавший разные материалы, знал более трех версий (три он обозначил, но предупредил, что имеются и иные). Наличие разных версий по столь важному для XI столетия вопросу предполагает сосуществование различных общин, каждая из которых, очевидно, боролась за самоутверждение, и следы этой борьбы можно уловить и в летописях, и во внелетописных сочинениях.
В летописях сохранилось несколько версий о возрасте и даже происхождении Ярослава Мудрого. В ходе борьбы с полоцкими князьями сыновьям Ярослава важно было опереться на «старшинство» своего отца среди потомков Владимира Святославича. И возраст его в статье о «завещании»- детям значительно завышен. Ярослав старшим в роде не был. Это подтверждается и данными других летописных статей и материалом антропологического исследования. (По разным летописям в 1016 г. возраст Ярослава определялся в 18, 28 и 38 лет.)
Выявлению источников сохранившихся летописных сводов помогают наблюдения над хронологическими нестыковками и противоречиями. Уже в «Повести временных лет», помимо Константинопольской космической эры (5508 лет от Сотворения мира до Рождества Христова), имеется эра, расходящаяся с Константинопольской на четыре года (соответственно 5504 года), а также «Антиохийская эра» (5500 лет). Ряд известий записаны по специфической «болгарской эре», в основе которой лежал тюркский лунный календарь. Кроме того, из-за перевода дат византийского сентябрьского рода на славянский мартовский возможны ошибки на один год («мартовский» и «ультрамартовский» стили.)
В литературе начала XX в. велось обсуждение вопроса о соотношении летописных и внелетописных текстов, говорящих об одних и тех же событиях. А.А. Шахматову представлялось, что внелетописные тексты XI столетия являлись извлечениями из летописи.
Н.К. Никольский (1863-1935) доказывал обратное. В ряде случаев его аргументы можно считать бесспорными. Так, летописная статья 1015 г., рассказывающая о гибели Бориса и Глеба, является чересполосным соединением текстов «Сказания о Борисе и Глебе» монаха Иакова и «Слова о том, како крестися Владимир возьмя Корсунь». Вывод Н.К. Никольского имеет принципиальное значение, поскольку значительно поднимается роль внелетописных текстов, и работа самого летописца предстает как именно соединение разных источников, включение в летописные своды самостоятельных памятников или извлечений из них. В итоге сама ранняя историография предстает и большим числом авторов, и большим количеством обсуждаемых проблем и идей.
Традиционно три летописи признаются за основные при обращении к событиям !Х- ХІП вв.: Лаврентьевская, Ипатьевская и Новгородская Первая. Именно их обычно привлекали и привлекают для восстановления ранних этапов летописания, выявления первоначальных редакций «Повести временных лет» и предшествовавших ей летописных памятников. Списки этих летописей в большинстве случаев и являются древнейшими, что само по себе служит аргументом в пользу первичности их содержания. Однако это далеко не всегда так. Реконструкция раннего новгородского летописания по старшим спискам новгородских летописей привела некоторых авторов к выводу, что новгородского летописания XI в. вообще не было. В Новгородской Первой летописи даже новгородские известия даны в киевской редакции, т.е. в редакции «Повести временных лет», доведенной до 1115 г. А собственно новгородская редакция этих известий сохранена лишь сводами второй половины XV столетия.
Списки сводов, содержащих текст «Повести временных лет», как правило, сохранились в центрах княжеств, где сидели сыновья Владимира Мономаха. Польские хронисты в ряде случаев использовали иные летописные традиции, в частности традиции Галицко-Волынской Руси. Богатым и своеобразным было ростовское летописание, представленное в Киево-Печерском патерике («Летописец старый Ростовский»), а также в «Истории...» Татищева. Какую-то неизвестную в наши дни «Ростовскую летопись» Татищев подарил Английскому королевскому собранию. Ростовские материалы сохраняются и в позднейших рукописях, до сих пор практически не исследованных.
А. А. Шахматов, как сказано выше, долгое время пытался реконструировать текст «Повести временных лет» и предшествующих ей летописных сводов. Он полагал, что в Лаврентьевской летописи отражена вторая редакция «Повести временных лет», составленная около 1116 г. (запись под этим годом Сильвестра). В Ипатьевской летописи он видел третью редакцию, составленную в 1118 г. Для реконструкции недошедшего оригинала он пытался привлечь и «Летописец старый Ростовский». Но в конечном счете от реконструкции текста «Повести временных лет» он отказался, справедливо признав эту задачу невыполнимой. А такой вывод подрывал и выдвинутые им гипотезы о летописных сводах, предшествующих «Повести временных лет», так называемый печерский «Начальный свод 1095 г.» и «Древнейший свод 1039 г.», дошедший в печерской редакции 70-х гг. XI в. По Шахматову получалось, что почти все летописание велось в Киево-Печерском монастыре, но в летописях и во внелетописных памятниках сама история этого монастыря представлена со значительными разночтениями.
При изучении летописей путь снятия пластов, продвижение вглубь всей доступной системы сводов обязательны, и в этом обычно усматривается «шахматовский» метод. Но Шахматов его абсолютизировал и потому пренебрегал огромным внелетописным материалом, в том числе чисто историческим пониманием конкретных эпох, отражаемых в летописях. Иными словами, «самодвижение текстов» исключало вопросы о том, какие жизненные реалии эти тексты отражали.
Во всем летописном древе особое место принадлежит Лаврентьевской летописи, поскольку именно ее текст кладется обычно в основу любого издания «Повести временных лет». И в большинстве случаев ее текст содержит наиболее ранние чтения по сравнению с другими летописями. Само название «Лаврентьевская» дается по списку, сделанному в 1377 г. группой писцов под наблюдением монаха Лаврентия. Переписывали они летопись с какой- то ветхой рукописи, доведенной до 1305 г. и, видимо, созданной около этого года. Из записи монаха Лаврентия в конце рукописи следует, что список составлялся для тестя Дмитрия Донского князя Суздальско-Нижегородского Дмитрия Константиновича. В позднейшем летописании список никак не отразился: ни одна летопись, кроме Лаврентьевской, не знает «Поучения» Владимира Мономаха, которое не пропустил бы никто из позднейших переписчиков. Протограф, оригинал, с которого переписывалась рукопись, тоже стоял особняком в летописной традиции. В рукописи, как сообщает Лаврентий, были труднодоступные места, а параллельных текстов у переписчиков, по всей вероятности, не было.
Окончание протографа Лаврентьевского списка на 1305 г. побуждало Шахматова и некоторых его последователей искать следы летописного свода, составленного в это время. Были предположения о зависимости от «полихрона начала XIV в.». всего летописания ХГУ- ХV св. Но наличие «Поучения» Владимира Мономаха в этом протографе свидетельствует о его уникальности: ни одна из летописей, возводимых к предполагаемому полихрону», не содержит и намека на существование сочинений Мономаха. В то же время обилие пропусков и неисправностей в изложении «Поучения» говорят о том, что взято оно именно из ветхого протографа.
Из-за утраты ряда листов в Лаврептьевском списке трудно оценивать характер летописания конца XIII в., отраженного в летописи. Но можно указать на одного приметного летописца, чей почерк просматривается в описании событий с 20-х до начала 60-х гг. XIII в. Этот летописец был близок ростовскому епископу Кириллу, умершему в 1262 г. После разорения Владимира в 1238 г. Ростов на какое-то время стал центром притяжения и сохранения письменной традиции. В Ростове, по всей вероятности, и работал летописец, неоднократно проявивший себя в комментариях.
Владимирское летописание середины и второй половины XIII в. лучше сохранилось в летописных сводах XV столетия. Однако ранние его этапы с наибольшей полнотой переданы именно Лаврентьевской летописью. Близкая ей Радзивиловская летопись, сохранившаяся в списке (с миниатюрами) XV в., обрывается на 1206 г. Это уже само по себе указывает на время составления оригинала. К тому же и в Лаврентъевском списке именно этим годом завершается какой-то владимирский свод. Ценность Радзивиловской летописи и сохранившегося ее списка в том и заключается, что содержащиеся в ней чтения не выходят за границы начала XIII в. Но Лаврентьевский список имеет самостоятельную ценность в данном случае и потому, что в нем сохраняется более ранний владимирский свод, не затронутый редакцией начала XIII в. В летописных списках этой традиции заметно присутствие автора, обрабатывавшего материал в конце 80-х — начале 90-х гг. XII столетия. С наибольшей полнотой Лаврентьевский и Радзивиловский списки совпадают до 1193 г. Около этого времени во Владимире, видимо, составлялся свод, использовавший южнорусское летописание. После этой даты материалов, совпадающих в главных летописях обеих традиций, уже не будет.
В предшествующий период пересечение традиций осуществлялось неоднократно. В Суздальской Руси прослеживаются материалы южнорусского летописания, на юге же, в рамках традиции Ипатьевской летописи, около того же 1193 г. привлекалось владимирское летописание. Своеобразным же связующим центром оказывается Переяславль Русский. По «завещанию» Ярослава Мудрого Суздальская Русь относилась к Переяславскому уделу, и связи эти остались в XII в. устойчивыми не только на княжеском уровне. В 1152 г. «по образцу» Переяславля Русского будет заложен Переяславль Залесский, и сюда будет перенесено и название южной реки Трубеж.
Переяславское летописание строилось в основном на киевском материале, обычно так или иначе его сокращая. Сокращения часто нарушают логику изложения, а потому для прояснения содержания необходимо постоянно обращаться к Ипатьевской летописи. Собственно же владимирское летописание просматривается лишь после переезда в 1155 г. на северо-восток Андрея Боголюбского.
1156 г. как важный рубеж в истории летописания был выделен еще Татищевым. И важен он именно для Северо-Восточной Руси, поскольку сам переезд сюда Андрея Юрьевича был актом серьезной политической борьбы, в ходе которой с политической арены отодвигались одни силы и центры и поднимались другие. Это проявилось прежде всего в оттеснении Ростова как ведущего идеологического и литературного центра и выдвижение на первый план возникшего всего за полвека до этого Владимира. Именно в это время князь добивается устранения ростовского епископа Нестора и начинает борьбу за создание особой владимирской митрополии. Нестор вынужден был отъехать «в Русь». И хотя позднее он вернется на ростовскую кафедру, он уже не будет иметь ни той власти, ни того влияния, что имел при Юрие Долгоруком.
Лаврентьевская летопись ничего не говорит о деятельности Нестора Ростовского. Но отраженный в ней позднейший ростовский летописец под 1231 г. вспоминает о нем как об одном из самых достойных ростовских святителей. Имеются внелетописные сведения о том, что в 40-е гг. XII в. Нестор почитался и иерархами Новгорода. И весьма вероятно, что именно с ним связано создание «Летописца старого Ростовского», к которому постоянно обращался в начале XIII в. владимирский епископ Симон в послании печерскому монаху Поликарпу. Во Владимире же в 50-е гг. XII столетия ростовское летописание, по всей вероятности, не привлекалось вовсе, а может быть и уничтожалось, как несоответствующее интересам нового политического центра.
В Переяславле Русском со второго десятилетия XII в. велись и собственные летописные записи. Но здесь летописцы не претендовали на особое положение, поскольку земля не претендовала на политическое лидерство. Практически это означает, что и «Повесть временных лет» здесь передали примерно в том объеме, в каком получили в одном из киевских монастырей (Печерском или Выдубецком), а некоторые сокращения по сравнению с редакцией Ипатьевской летописи могут объясняться небрежностью летописцев или переписчиков. Но в изменениях текста за второе и третье десятилетия XII в. может усматриваться и определенная тенденция.
«Повесть временных лет» — фундамент почти всего летописного древа и в большинстве случаев главная цель исследовательского поиска. Именно в этом произведении поставлены основные вопросы, связанные с началом народности, государства, христианства; здесь спрессованы те идеологические и политические факты, которые многие столетия питали этническое и политическое сознание Руси. И хотя и на ранних этапах существования государства противоборствовали разные историко-политические традиции, «Повесть временных лет» остается главным трудом о первых веках русской истории.
В редакции Лаврентьевской летописи изложение завершается рассказом 1110 г. о «знамении» над Печерским монастырем, после чего следует итоговая запись Выдубицкого игумена Сильвестра, прямо утверждающего, что эта летопись написана им. Сама запись о «знамении» подтверждает его слова: «...явился столп огненный от земли до неба, а молния осветила всю землю, и в небе прогремело в 1 час ночи (т.е. в 7 часов вечера), и весь мир видел это. Этот столп сначала стал над трапезницей каменной, так что не видно было креста, и, постояв немного, передвинулся на церковь и стал над гробом Феодосиевым, и потом ступил на верх церкви, как бы к востоку лицом, и потом стал невидим».
Летописец объяснил появление «столпа» как явление ангела, который в следующем году возглавит победоносный поход русской рати на половцев. Но в данном случае важнее другое. Наблюдать такую картину (а это могло быть либо радугой, либо северным сиянием, в феврале хотя и редко, но случается и то и другое) можно было только со стороны, и удобная позиция — именно Выдубицкий монастырь, расположенный в 3 километрах к югу от Печерского. Благоговейность же Сильвестра в данном случае проявляет в нем постриженника Печерского монастыря, ученика Феодосия, как летописец сам называет себя в текстах, связанных с основанием Печерского монастыря и подвигами Феодосия.
В самой записи Сильвестра присутствует и некоторая отдаленность от указанной) в ней времени составления летописи. Весьма вероятно, что сделана она уже в годы пребывания его на епископской кафедре Переяславля в 1118-1123 гг. Тогда понятней становится и рассказ об ослеплении Василька: его автор Василий был как-то связан с Выдубицким монастырем (в нем он останавливался вместе с Васильком во время пребывания в Киеве). Понятней и связь Лаврентьевской летописи именно с переяславской летописной традицией. Да и сама запись Сильвестра, возможно, носила характер напоминания, что именно им написана летопись, а напоминание могло предполагать и каких-то конкурентов — редакторов или переписчиков.
Вопрос в данном случае возникает в связи с пропуском в Лаврентьевской летописи записей о годах между 1110и 1116-м, тем более что о связи «столпа-знамения» со следующим затем походом у Сильвестра сказано. В Ипатьевской летописи текст статьи 1110 г. продолжается вполне логично, а под 1114 г. летописец проявляет себя, и эта статья перекликается со статьей 1096 г., которая есть в обеих летописях (это извлечения из сочинения Мефодия Патарского, где говорится об ангелах, имеющихся и у язычников). Статья же 1114 г. в Ипатьевской летописи, где летописец говорит о своем пребывании в Новгороде и Ладоге при Мстиславе, ведет ко времени после 1117 г., когда Мстислав был переведен отцом Владимиром Мономахом из Новгорода в Белгород под Киевом. А под 1115 г. в этой летописи игумен Сильвестр упомянут как бы со стороны в числе участников перенесения останков Бориса и Глеба в новый храм.
Нестора в качестве автора «Повести временных лет» называет Хлебниковский список Ипатьевской летописи, относящийся к XVI в. Поскольку в расчете лет при введении хронологической сетки конечной датой названа кончина Святополка, обычно предполагается, что в 1113 г. и составлялась «Повесть временных лет», причем чаще всего автором называют печерского монаха Нестора, а Сильвестру отводится роль либо переписчика, либо редактора. Но и в Ипатьевской летописи нащупать древнейшую, «Нестерову» основу не удается: А.А. Шахматов не случайно говорил о «третьей редакции», относя ее к 1118 г. Поскольку в обеих редакциях под 1097 г. в рассказе об ослеплении Василька автор называет себя по имени (Василий), с ним обычно и связывают «третью редакцию». Но этот рассказ содержит и оценку княжению Владимира Мономаха, т. е. составлен он или, по крайней мере, редактировался после 1125 г. Комментарий этот имеется в обеих редакциях, и это заставляет предполагать, что и в Лаврентьевской летописи отразились тексты, восходящие ко времени после кончины Мономаха, т.е. внесенные в летопись после того, как Сильвестр оставил свою запись в Лаврентьевской редакции «Повести временных лет». И следы летописной работы в ближайшие после кончины Владимира Мономаха годы просматриваются в обеих редакциях, а также в каком-то своде в Галицкой Руси, связанном с сыновьями Ростислава Владимировича, отравленного в 1066 г. в Корсуне греками. Этот свод отразился в польских хрониках, в частности у хрониста XV в. Яна Длугоша, одного из самых начитанных в русских летописях.
Как было сказано, в Новгородской Первой летописи отразилась редакция киевской летописи, доведенная до 1115 г. Но эта летопись еще не знала договоров Руси с греками. Весьма вероятно, что они появились в летописи в 20-е гг. XII в. и связано это было поначалу с резким обострением, а затем с прекращением при Владимире Мономахе и его сыне борьбы Руси с Византией за нижнедунайские города. Эти сюжеты могли привлекать внимание и галицких князей. В конце XI в. на эти города претендовал княживший в Теребовле сын Ростислава Василько (ум. 1124), а Ярослав Осмомысл — один из героев «Слова о полку Игореве», «суды рядил до Дуная». Для понимания же хронологической путаницы в летописи надо иметь в виду, что в Галицкой Руси еще и в XIII в. употреблялась хронология, отличавшаяся на четыре года от константинопольской. Это может объяснить смешение двух хронологий в описании событий X в., в том числе в датировке договоров (907 и 911 гг.).
Одно из главных отличий Новгородской летописи от «Повести временных лет» — полное отсутствие дунайских сюжетов. Именно на этом основании Шахматов считал, что этнографическое введение «Повести временных лет» с лежащим в его основе сказанием о славянской грамоте — творчество составителя летописи, предположительно Нестора. Получалось, что сказание это позднее и потому недостоверное. Последователь А.А. Шахматова М. Д. Приселков предлагал даже вовсе отказаться от использования данных русских летописей за X в., ограничиваясь данными византийских хроник. Между тем в самом сказании достаточно ясно просматриваются черты, позволяющие относить время обработки русским летописцем западнославянского источника ко времени Владимира и даже первой половины его княжения, т. е. к концу X в. А значит, это либо то, что новгородский летописец последовательно опускал дунайские сюжеты, поскольку держался варяжской версии происхождения Руси, либо источник времен Владимира был вновь привлечен в 20-е гг. XII столетия.
Поляно-славянская версия начала Руси «Повести временных лет» в настоящее время находит убедительное разъяснение в археологическом материале. Археологов с XIX столетия интересовали трупоположения в могильниках Киева и прилегающих поселениях. Они обычно сопровождались оружием, иногда конем и рабыней. Норманнистам было соблазнительно увидеть в них скандинавов-варягов времен князей Олега и Игоря. Но как показала на антропологическом материале Т.И. Алексеева, облик их отличался от германцев больше, нежели любая группа славян. С.С Ширинский указал и археологические параллели: так хоронили умерших па христианских кладбищах Моравии. И в Киеве многих умерших сопровождали крестики, а вытянутые вдоль тела руки указывали на западный обряд погребения. Эти параллели объяснили появление в Киеве во второй четверти X в. христианской общины, составлявшей значительную часть княжеской дружины и имевшей свой храм Св. Ильи. Эти параллели объясняют и записанное богемскими хрониками предание о князе Олеге — сыне Олега Вещего, изгнанного двоюродным братом Игорем из Киева, бежавшим в Моравию, отличившимся там в борьбе с венграми и ставшим королем.
Но после поражения он, уже после смерти Игоря, с которым помирился, вернулся на Русь, где и умер в 60-е гг. X в.
В этих сообщениях есть и объяснение появлению имени «Олег» в чешских документах (С. Гедеонов видел в этом аргумент против норманнского происхождения Олега Вещего), и объяснение появления версии прихода на Днепр славян и руси из Норика — области, примыкающей к Дунаю с юга и являвшейся в религиозном отношении спорной территорией между Моравией и Баварией. А Норик X в. — это Ругиланд, называвшийся, как и всюду, где расселялись руги, также «Руссией», «Рутенией» и другими проходящими по источникам вариантами этого этнонима. Археология и летопись в данном случае дополняют и помогают понять друг друга: летописец еще непосредственно общался с этими переселенцами.
Частью поляно-славянской концепции начала Руси является рассказ об обычаях племен, в которых поляне заметно отличаются от славян и формой семьи, и формой брака, и обрядом погребения (поляне не знали обычного славянского трупосожжения). «Полянскому» брачному обряду, по которому «не хожаху жених по невесту, а привожаху вечер, а заутра приношаху по ней что вдадуче» (здесь имеется в виду совершенно несвойственный исконным славянам покупной брак), ближайшие параллели можно найти в баварском и готском праве, включая характерное германское «моргенгабе» — утренний дар после первой брачной ночи. Судя по данным летописца X в., переселенцы из Норика-Ругиланда говорили в это время на славянском языке, но сохраняли давние традиции ругов-русов на протяжении ряда веков и в Прибалтике, и в Причерноморье, и на Дунае, соприкасавшихся с готами и противостоявшими им.
Христианская община Киева середины X в. может разрешить и еще одну загадку: арианскии символ веры в рассказе о крещении Владимира. Готы и подунайские руги были арианами с IV в. и в большинстве оставались таковыми вплоть до XII столетия. Сама община в Киеве, не имевшая никакого внешнего подчинения, указывает именно на арианскую традицию, в рамках которой епископы избирались членами общины.
Хотя в X в. постоянно функционировал путь «из Варяг в Греки», киевский летописец, выводивший славян и русь из Норика, довольно слабо представлял себе север. В его представлении варяги — это основное население Волго-Балтийского пути от «земли Агнянской», т.е. от южной части Ютландии, до «предела Симова», т.е. Волжской Болгарии. Легенды о «признании варягов», отождествлявшихся с ярусами», он не знал, а варяги, пришедшие в Киев с Владимиром, явно были славяноязычными, и изображения божеств в созданном им пантеоне до деталей повторяли соответственные изваяния в святилищах балтийских славян. Лишь со времен Ярослава в числе «варягов» окажутся и шведы, поскольку на дочери шведского конунга (по матери, однако, тоже из балтийских славян) Ингигерд женился в 1019 г. Ярослав. Около 1030 г. и в Константинополе в «варяжском корпусе» появятся первые норманны. Само же сказание о «призвании варягов» будет занесено из Новгорода и включено в киевскую летопись значительно позднее, видимо, уже при Мстиславе, княжившим в Новгороде с 1096 по 1117 г. При этом сами новгородские летописи настаивают на том, что «суть люди новгородстии от рода Варяжска», т.е. ветвь балтийских славян, мигрировавших по Волга-Балтийскому пути, а не славян, заселявших Восточную Европу из Подунавья.
В Новгороде была привлечена киевская летопись, доведенная до 1115 г. и именно в редакции Лаврентьевской летописи. Но в части до 945 г. материал был заменен отчасти собственно новгородским, отчасти галицким. В этой версии (отраженной и Длугошем) Олег Вещий представлен не князем, а воеводой Игоря. Сама хронология событий перенесена с конца IX — начала X в. на 20-е гг. X в., когда, судя по богемским источникам, шла борьба Игоря с Олегом — сыном Олега Вещего.
Представление о привлечении в Новгороде Киевской летописи конца XI в. строилось Шахматовым главным образом на основе предисловия, содержащегося в младшей редакции Новгородской Первой летописи. Но он и сам позднее признавал, что предисловие (которое он считал киевским) привлечено в Новгороде в начале XIII в. Между тем новгородское его происхождение видно и из подчеркивания приоритета Новгорода, и из связи с кругом хронографических памятников XIII в., создававшихся или переписывавшихся в Новгороде.
Предисловие было навеяно трагическим событием — падением Константинополя в 1204 г. Но это не значит, что написано оно по следам события. Константинополь оставался под властью крестоносцев до 1261 г., что и определяет хронологические рамки его написания. Не исключено, что автор предисловия и пономарь Тимофей, упомянутые летописью в первом лице под 1230 г., — одно лицо. Он был близок к архиепископу Антонию (ум. 1232), который в начале XIII в., еще со светским именем Добрыни Ядрейковича побывал в Царьграде, а с 1220 по 1225 г. был епископом в Перемышле. Именно с ним могли попасть в Новгород летописные тексты или идеи летописания галицких князей, потомков новгородского князя Ростислава Владимировича.
Неоднозначность новгородского летописания вытекала из долговременного сосуществования различно ориентированных политических институтов: княжеской власти, архиепископской кафедры, владык, так или иначе посторонних по отношению к Новгороду, и собственно городской, связанной с институтом посадничества. Различались по направленности и новгородские монастыри — древние библиотеки и литературные центры. И киевский текст здесь привлекался, видимо, в окружении одного из присланных из Киева князей (при Мстиславе или его сыне Всеволоде), но он мог попасть сюда и через Галицкую Русь. Позднее герой битвы на Калке Мстислав Удалой будет постоянно «разрываться», между Новгородом и Галичем. А интересовало летописца, привлекавшего киевскую летопись, прежде всего начало династии киевских князей, которая связывалась с пришедшим из Новгорода Игорем.
Проблема Нестора
С XVIII в. и до сих пор держится представление, что автором «Повести временных лет» является Нестор, постриженник Печерского монастыря. По крайней мере, два постриженника. Печерского монастыря, два Нестора имели отношение к историографии. О ростовском епископе Несторе выше сказано: он мог иметь отношение к «Летописцу старому Ростовскому», весьма чтимому выходцами из этого монастыря в начале XIII в. Но создание «Повести временных лет» приписывается другому Нестору — автору двух бесспорно ему принадлежавших сочинений: «Чтения о Борисе и Глебе» и «Житии Феодосия» игумена Печерского.
Само стремление приписать одному лицу чуть ли не всю литературу двух столетий, представление о летописании как едином древе заведомо неверно и просто невозможно в условиях племенной и феодальной раздробленности, когда даже счет годам велся различно в разных городах и даже разных монастырях одного города. Задача должна быть сформулирована иначе: что написали Нестор, Сильвестр, Василий и другие, не названные по именам летописцы и авторы иных исторических произведений. Определить это трудно потому, что большинство таких произведений были безымянными. Нескромным почиталось указывать свое имя в качестве составителя того или иного произведения (если оно не предполагало прославления какого-то другого деятеля — церковного или светского) и тем более настаивать на своем авторстве, как это проявилось у Сильвестра.
В сочинениях Нестора-агиографа можно найти некоторые сведения об авторе, составить представление о его мировоззрении и «круге чтения», о языке и стиле. И, уже отправляясь, от этих объективных данных, искать в летописи следы его воззрений и знаний. В огромной литературе о Несторе найдется немало работ, в которых задача так и ставилась, и вывод всегда был определенным: если летопись писал Нестор, то это был не тот Нестор, что писал агиографические произведения. Но в популярных очерках летопись приписывалась именно Нестору-агиографу. На практике это приводило к отказу от выявления особенностей мировидения разных авторов киевской поры, к игнорированию идеологических различий и даже противостояний, свойственных любой исторической эпохе.
В результате примитизировалось само мышление писателей и вообще людей того времени, им отказывали даже в способности логически мыслить.
Если бы требовались доказательства несостоятельности такого самообольщения, то достаточно было бы указать на «Слово о Законе и Благодати» митрополита киевского Илариона: немного и в современной литературе найдется «слов» столь безупречно логически выстроенных. И если Нестору приписывают явные противоречия привлечением летописных текстов, то в этом не его вина.
Поскольку «проблема Нестора» — это понимание самого характера древнерусской письменности и идеологии, понимание истоков культуры и традиций, необходимо задержать внимание на тех сочинениях, где имя Нестора упоминается. Как было сказано, имя это есть в Хлебниковском списке Ипатьевской летописи. В самом Ипатьевском списке летопись приписывается анонимному черноризцу Печерского монастыря. Татищев знал еще два списка, в которых упоминалось имя Нестора, в одном из них сохранялась и запись Сильвестра. Нестора-летописца называет также Патерик Печерского монастыря, причем особое внимание имени уделяется в редакциях середины XV в., когда в Северо-восточной Руси напоминали об идеологическом сподвижнике Владимира Мономаха Сильвестре. Но Патерик имел в виду другую летопись и другого Нестора, что в середине XV в., видимо, уже не осознавалось.
Нестор-агиограф называет себя в обоих сочинениях, причем в «Житии Феодосия» и в начале, и в конце. В «Повести временных лет» есть сюжеты этих произведений, и в ряде случаев летописец называет себя «учеником Феодосия». Именно данные тексты обычно увязываются с именем Нестора. Однако биографические сведения из жития противоречат такому допущению. «Ученик Феодосия» пришел в Печерский монастырь 17 лет от роду, был пострижен Феодосием, знал многих современников игумена лично. Нестор же «о блаженемь и велицемь отци нашемь Феодосии оспытовая слышах от древьниих... отець, бывших в то время». Принят же он был в монастырь игуменом Стефаном, «и яко же от того острижен быв и мьнишьскыя одежа съподоблен, паки же и на дияконьскый сан от него изведен сый».
Очевидно, Нестор был моложе «ученика Феодосия», которому в «Повести временных лет» принадлежит ряд больших текстов за вторую половину XI и начала XII в., в частности тексты, связанные с начальной историей Печерского монастыря (притязания Сильвестра в данном случае были бы вполне оправданы). Нестор же писал свои жития явно позднее. Многое уже стерлось в памяти, и потому изложение как бы расплывается в пространстве и времени. У Нестора почти нет имен и дат, он не употреблял «индиктов», не пользовался для определения времени понятием «час». Он называет всего двух свидетелей времени Феодосия по именам: бывшего келаря Федора и монаха Илариона, и оба упомянуты в прошедшем времени. И писал он, судя по всему, не только много лет спустя после событий, но и за пределами Киева: в стольном граде наверняка нашлись бы свидетели и полвека спустя после кончины (в 1074 г.) Феодосия.
Видимо, не был знаком Нестор и с текстом «Повести временных лет». Оба сюжета его сочинений обстоятельно изложены и в «Повести временных лет». И различия касаются не только стиля и языка, но и основного содержания. Сами эти различия представляют чисто историографический интерес: как одни и те же события воспринимались в разных местах и разными авторами.
Сопоставление текстов житий и летописи показывает, что Нестор-агиограф не только не был автором или редактором «Повести временных лет», но и не был знаком с этой летописью. В самом Печерском монастыре он находился, видимо, недолго. Похоже, что он ушел оттуда во Владимир Волынский либо вместе со Стефаном, либо вслед за ним. Лишь у Нестора, в частности, упоминается монастырь под Владимиром, называвшийся не без претензий «Святой горой» («Святой горой» называли монастыри на Афоне).
Следы разных центров летописания в «Повести временных лет»
Политическое противостояние и идеологическое противоборство всегда вызывали к жизни и литературные средства борьбы, в разряд которых входили и летописные своды, и более локальные исторические сочинения. Киев, Переяславль, Галицкая земля, Ростов, Новгород — это центры, участие которых в идейной борьбе просматривается по источникам. Другим, в частности Смоленску, Полоцку, Чернигову, повезло меньше, и их точку зрения мы в большинстве случаев не знаем. А расхождения касались самых кардинальных вопросов. Достаточно сопоставить представления о начале Руси в летописях и в «Слове о полку Игореве», чтобы понять, насколько древнерусское общество было далеко от осуществления принципа «единой веры и единой меры». И потому особенно ценны своды-компиляции, в которых ставилась цель не провести какую-то идею, а просто переписать из разных книг нечто примечательное.
Название «Повесть временных лет» уводит к самым начальным этапам летописания. Это не летопись, а именно «повесть» о давнем прошлом, как оно воспринималось в устной традиции и как ее можно было соотнести с доступными раннехристианскими сочинениями. Такими памятниками потомки должны были интересоваться. Но и интерес сам по себе не гарантирует точного воспроизведения изначального текста. Из текстов что-то устранялось, что-то добавлялось, нарушая первоначальную логику. Так под тем же названием «Повесть» появился летописный свод, в котором на четко обозначенные вопросы появились взаимоисключающие ответы. В результате уже объем работы Сильвестра трудно определить. Что ему принадлежит кроме трех статей, связанных с историей Печерского монастыря? В какой редакции была использована им первоначальная «повесть» (что-то в хронологических пределах редактированной им летописи явно было включено позднее)? Как он относился к обработкам предшественников?
Выше было отмечено, что летописцу, рассказывавшему о крещении Владимира, было известно более трех версий этого знаменательного события. Версии эти, по всей вероятности, были представлены и литературными памятниками. Но он их не называет, настаивая на корсунском варианте.
Главным христианским центром при Владимире являлась Десятинная церковь Богородицы, которой Владимир на западный манер дал «десятину» во всех доходах. (Сам термин «десятина» был известен у западных славян, в частности в смежной с Нориком области — Хорватии.) В самом архитектурном исполнении первого храма, созданного после крещения, заметны западные черты, отмеченные Г.К. Вагнером.
Естественно, что с Десятинной церковью связывались и литературные произведения, и определенные культы. После выдвижения на первый план при Ярославе Софийского собора — митрополичьей кафедры константинопольского подчинения, будет вестись борьба не только за политическую роль, но и за саму трактовку принимаемой веры. Почти все тексты XI столетия, возвышавшие Владимира, как «равноапостольного» или равного Константину, утверждавшего в IV в. христианство в качестве государственной религии Византии, выходили из круга авторов, близких клиру Десятинной церкви.
Корсунская версия крещения Владимира имеет определенные основания в том, что клир Десятинной церкви поначалу состоял из корсунских служителей, а корсунское христианство никогда не сводилось к византийскому. Здесь почитались некоторые святые, которых не признавал Константинополь, а к созданию культа Климента (римского папы, казненного здесь в начале II в.) имел непосредственное отношение Константин-Кирилл (по его указаниям были обретены мощи мученика). Культ Климента получит распространение на Западе, особенно в славянских землях, а на Руси в XI в. он будет почитаться как «заступник земли Русской». Хранившаяся в Десятинном храме голова святого будет в середине XII в. одним из аргументов в пользу избрания своего митрополита (Климента Смолятича) без санкции Константинополя.
Именно Десятинная церковь будет хранителем и традиции кирилло-мефодиевского христианского просветительства, и некоторые следы этого влияния просматриваются в летописных текстах, посвященных крещению Руси и распространению христианства. Политическая направленность храма определяется и кругом близких ему жертвователей. Здесь был похоронен самый прозападный русский князь Изяслав Ярославич, храму давал пожалования его сын Ярополк. И теплые строки об этих князьях в летописи принадлежат летописцу, прославлявшему Владимира и использовавшему литературные памятники Десятинного храма. Этот летописец писал, видимо, в 80-е гг. XI столетия (похвала погибшему в 1086 г. от руки убийцы Ярополку — последняя). Он выделяется на общем фоне литературным талантом, гармонией языка. Это ему принадлежит знаменитая похвала «книжной мудрости» («книги суть реки, напояющие вселенную» и т.п.). И ему, по всей вероятности, принадлежит запальчивая фраза, будто Владимир, дав храму «десятину», «написав клятву в церкви сей, рек: аще кто сего посудит, да будет проклят». (Этой фразы нет в использованном в данном случае «Слове о том, како крестися Владимир, возьмя Корсунь».) И Анастасу, бывшему в усобице 1015-1019 гг. на стороне Святополка, он не ставит в вину то, что настоятель ушел вместе с Болеславом (прихватив казну) в Польшу. В целом же для летописца Десятинной церкви характерно бережное отношение к предшествующим, использованным -дм текстам. Он сохранил нелицеприятную характеристику в летописи князя Владимира (в этой части летописи с большей теплотой говорится о Ярополке), но по своему объяснил пороки князя пороками язычества.
Летописание второй половины XIII-XVI вв.
В целом переписчики XIII-XV вв., благоговейно переписывавшие древние рукописи, на самом деле сохраняли уже неосознаваемые эпизоды труднейшей, нередко кровавой борьбы, и политической, и религиозной, столкновения Земли и Власти, и борьбу за Власть и Собственность внутри господствующих слоев.
О монголо-татарском нашествии и разорении Руси в 1237-1240 гг. остались отрывочные современные записи, в которых не всегда осознавались причины и последствия страшных разорений и опустошений. Естественно, трагедия воспринималась как наказание Божье за грехи. Но немногие, подобно владимирскому епископу Серапиону, могли разъяснить, в чем же эти грехи заключались: не смогли собраться и объединиться для достойной встречи врага, который пришел убивать и грабить. В позднейших сказаниях, вроде «Повести о разорении Рязани Батыем», появятся герои сопротивления. Но это будет уже в то время, когда призыв к борьбе мог быть услышан.
Пока же связь земель была практически разорвана, а во многих случаях разорвана и связь времен. Это касается прежде всего Киева, где, по сообщению проезжавшего через остатки города в Орду и далекий монгольский Каракорум римского посла монаха Карпини, в 1246 г. насчитывалось не более двухсот домов, а по всей округе оставались неубранные останки погибших людей. Сам Киев надолго выпадал из поля зрения летописцев СевероВосточной Руси. Упадок, естественно, коснулся всей письменности, и не случайно в 1377 г. у Лаврентия не нашлось списка летописи, по которой он мог бы восстановить истлевшие строки и страницы оригинала 1305 г.
В XIV в. летописание продолжается в Новгороде, зарождается в Твери и Москве. Но древнейший текст Тверской летописи — Рогожский летописец, сохранившийся в списке середины XV в., оставляет впечатление подготовительных материалов для составления свода. Обстоятельные записи отдельных лет и событий перемежаются многолетними перерывами или же обрывками фраз, которые нелегко осмыслить и датировать.
О том, что в Москве в XIV в. велось летописание, сомнений у специалистов нет. Но был 1382 г., нашествие Тохтамыша, когда Москва была разрушена и сожжена, а население ее перебито или уведено в полон. Через два десятилетия составитель Троицкой летописи запишет с болью: «Книг же толико множество снесено со всего города и из загородья и из сел и в зборных церквах до тропа наметано, сохранения ради спроважено, то все без вести створиша». Какие-то записи, конечно, велись и в других местах, и отдельные сюжеты восстанавливаются с начала столетия со времен Даниила Александровича и Юрия Даниловича. Но даже первоначальной записи о Куликовской битве мы не имеем. Из-за обрывочности сведений позднейших летописей с трудом можно восстановить суть сложной борьбы, развернувшейся в канун нашествия Тохтамыша, и только изгнание Дмитрием по возвращению на пепелище митрополита Киприана и духовника Владимира Андреевича Серпуховского Афанасия (ученика Сергия Радонежского) вскрывает глубину раскола на Руси в это время.
Куликовская битва на протяжении столетий будет знаменем для сторонников решительного противостояния Орде и Литве. Но к Литве склонялся не только Киприан. В эту сторону смотрели оба Василия, сын и внук Дмитрия Донского, поскольку Софья Витовтовна оказалась весьма политически активной женщиной. «Сказание о Мамаевом побоище» станет на целое столетие своеобразным тестом: отношение к Дмитрию, татарскому игу и Литве. Поскольку первичный текст не уцелел, его заменяли воспоминания и переделки, и Киприан, конечно, не упустил возможности принизить — если не сказать более — своего антагониста.
Специалисты спорят: когда возникло внелетописное «Сказание»? Называются даты от 10-х гг. до конца XV в. И, видимо, все спорящие по-своему правы. Такова судьба наиболее значимых в политическом отношении документов эпохи: противоборствующие стороны исправляют их в нужном им направлении. И в окончательной редакции — это сочинение конца XV в., когда даже татарский вопрос уже не был актуальным. Но оставался актуальным литовский вопрос, а также слава и честь набиравшего силу государства.
Летописание XV-XVI вв.
Большинство сохранившихся списков летописей относятся к XV-XVI вв. Это по- своему закономерно. В середине XV в., как верно отметил А.А. Зимин. Русь (еще не Россия) стояла как «витязь на распутье». И всплеск летописания приходится на 40-е гг. XV в., когда «витязю» приходилось выбирать, каким именно путем идти. Это касалось и межкняжеских отношений, и отношений внутри церкви. После Флорентийского собора 1439 г., активное участие в котором принял митрополит Исидор (последний грек на русской митрополии), на Руси резко возросло стремление к автокефалии, причем особенно настаивали на этом последователи Юрия Галицкого, занимавшего московский стол в 1433-1434 гг. И не случайно, что именно сын его Дмитрий Шемяка, на короткое время в 1446 г. овладевший Москвой, пригласил в качестве местоблюстителя митрополичей кафедры рязанского епископа Иону. И хотя Шемяка московский стол не удержал, Иона в 1448г. был избран митрополитом советом епископов без утверждения Константинополем, который теперь представлялся как бы утратившим православную чистоту.
Одним из наиболее спорных вопросов в историографии является история создания Никоновской летописи, являющейся как бы митрополичей, списки которой широко распространялись еще в XVII в. Дело в том, что ее древнейший список относится (по филиграням бумаги) ко времени около 1520 г. (но запись текста будет продолжена до конца 50-х гг. XVI в), основные источники за вторую половину XV в. относятся к концу XV столетия, а специфические и по объему привлеченных источников, и по содержанию, и по стилю многие ее статьи можно отнести ко времени появления в Москве Ионы. Оригинальным сводом Никоновская летопись является именно в пределах до середины XV в. Уникальные сведения о послах из Рима, начиная с X в., вполне объяснимы в свете острого обсуждения поездки большой русской депутации на Флорентийский собор: об этой поездке сохранилось несколько записей современников. Привлечение фольклорных материалов -в этом летопись уникальна — может быть как-то связано с падением авторитета княжеской власти. Внимание к генеалогии увязывается с идеей равенства «великих» княжений. А подобная идея «равенства» вполне естественна для времени противостояния. После же того, как в 70-е гг. XV в. окончательно определится приоритет Москвы, о «равенстве» можно было говорить только в форме оппозиции притязаниям московских князей. Такое допустимо до конца XV — начала XVI в., когда шла усобица между двумя претендентами, неосторожно противопоставленными самим Иваном III (Дмитрий — внук и Василий), и уже совершенно невероятно для более позднего времени.
К 40-м гг. XV в. ведет большой и тонкий сюжет летописи, в котором осуждается Василий Дмитриевич за его отход от линии Дмитрия Донского и митрополита Алексия. Речь идет о пролитовской ориентации зятя Витовта и соответственно и определенном влиянии католицизма. Свое же право на критику летописец аргументирует отсылками к Сильвестру, которому Владимир Мономах позволял говорить правду. И, наконец, значительный комплекс рязанских известий, отсутствующий в других летописях, вполне объясняется прибытием Ионы в Москву из Рязани.
Редакция летописи начала XVI в. также существовала: из 8 епископов, обозначенных в начале списков (в списках XV-XVI вв. обычно перечислялись имена епископов разных земель), 5 занимали епархии именно в начале столетия. Киноварные заметки на полях Симеоновской летописи (конец XV в.), касавшиеся преимущественно Рязани, указывают опять-таки на связь с Рязанью. Также вероятна и редакция летописи в канцелярии митрополита Даниила, занимавшего митрополичью кафедру в 1522-1539 гг. Но хотя Даниил тоже был «резанцем», рязанские записи начала XVI в., сохранившиеся в рязанских рукописях, в летопись не попали. В целом после 40-х гг. XVI в. это уже обычный летописный стиль (с Иоеафовской летописью совпадающий до 1520 г.).
«Победителей не судят». Проигравшая сторона — сыновья, может быть, лучшего полководца и государственно мыслившего деятеля этого времени Юрия Галицкого подвергнуты анафеме. На самом же деле шла серьезная борьба о путях направленности дальнейшей политики, и многие идеи оппонентов линии двух Василиев были восприняты поистине великим князем Иваном III.
Московское летописание заметно поднимается в 70-е гг. XV в. в условиях завершения объединения земель вокруг Москвы, в особенности в связи с присоединением Новгорода. Теперь сам Иван III определяет для себя титул «государь» (хотя он, похоже, был подсказан еще Ионой), и этот титул должны были употреблять послы новгородские, псковские и иных земель. В то же время князь отказался от предложения Рима (сделанного через посла императора) принять титул короля. Этот титул в тех условиях означал бы зависимость от Империи, тогда как «государь» предполагал полную независимость от кого бы то ни было. Именно этот титул бросал вызов хану Золотой Орды Ахмату и предполагал доведение борьбы с Ордой до конца, что и произошло с минимальными для Руси потерями.
Выражая идею единодержавия, Иван III согласно Московскому своду конца 70-х гг. XV в. (в ряде случаев представляющим почти поденную запись сложных переговоров с новгородцами) дал примечательную историческую справку (он в таких случаях возил с собой знатока летописей): «И от того Рюрика даже и до сего дня знали есте один род тех великих князей, прежде Киевскых, до великого князя Дмитрея Юрьевича Всеволода (Дмитрий было христианским именем Всеволода Большое гнездо) Володимерьского. А от того великого князя даже и до мене, род их, мы владеем вами и жалуем вас и бороним отвселе, а и казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрите начнете». Последняя фраза позднее будет абсолютизирована Иваном Грозным, где «право» как бы уже не обременяется обязанностями.
Идея единства княжеского рода от Киева через Владимир к Москве будет активно эксплуатироваться в публицистике конца XV — начала XVI в. И она теперь будет как бы расщепляться. С одной стороны, начнутся поиски далеких легендарных предков Рюрика, с другой — все Киевское княжество будет восприниматься как законное наследство, временно захваченное литовскими князьями и польскими королями. При этом многие варианты идей, воплощенных в памятниках, близких «Сказанию о князьях Владимирских», возникали в русских областях Великого княжества Литовского, Спор велся и о происхождении Гедимина — родоначальника литовских князей. И все три главные версии (потомок Палемона, племянника Нерона, потомок конюха смоленского дворянина, потомок Владимира Святого) оказывались русскими. Литовской знати приходилось поднимать роль Гедимина в соперничестве с поляками и ливонцами, которые не признавали за литовскими князьями права на королевский титул, а опору приходилось искать в русских преданиях.
Нужно сказать, что легенды о римском императоре Августе или Юлии держались на южном берегу Балтики с раннего средневековья. Их знал, в частности, немецкий хронист XII в. Гельмольд, и они могли опираться на факты действительных контактов римлян с населением «Янтарного берега» еще в I в. н.э. Но оживились эти предания в XV столетии, причем и в вариантах, связанных с генеалогией Гедимина, и в вариантах, удревняющих родословную Рюрика. Многое из этих преданий пересказывал в дошедших и недошедших сочинениях Спиридон-Савва, который, видимо, не зря имел прозвище «Сатапа». По собственной инициативе он в 1476 г. отправился из Твери в Константинополь, «за мзду» был поставлен митрополитом в Литву, а непринятый Казимиром, снова бежал на Русь. Здесь он был заточен в Ферапонтовом монастыре, где и занимался литературной деятельностью.
В главном сочинении Спиридона-Саввы — «Послании» — просматривается знание определенных римских источников. Но подводит он именно к Августу, который начинает «ряд покладати на вселенную». В числе «братьев» он называет Пруса, который получает побережье Балтики от Вислы до Немана с городами Марборок, Торун, Хвоиница «и пресловы Гданеск». Новгородский воевода Гостомысл перед смертью советует новгородцам послать в Прусскую землю посольство, призвать князя «царя Августа рода». Таковым и оказался Рюрик с братьями и племянником Олегом. Уже в летописных сводах конца XV в. эти сюжеты в той или иной мере отражаются. Естественно, будут они отражаться и в летописании XVI в., причем составители сводов часто давали обе версии, лишний раз указывая на характер работы определенной категории летописцев-компиляторов.
Другой сюжет в этом сочинении — получение Владимиром Мономахом от Константина Мономаха царских регалий, унаследованных от римских цесарей. Но этот сюжет, видимо, предполагает уже время Василия III Ивановича, который и упоминается как «волный самодержьц и царь Великыя Росия». Легенда, однако, тоже, видимо, имела предысторию: «чин венчания» Дмитрия-внука вполне сопоставим с торжествами посвящения византийских императоров.
Династию литовских князей Спиридон-Савва вел даже и не от дворянина смоленского князя, бежавшего в Жемайтию от Батыева нашествия и там «вселися... у некоего бортника». Княжич Витенец женился на дочери бортника, но оставался бездетным в течение 30 лет. Затем он был убит громом, «и поят жену его раб его имянем Гегеминик». Именно эту или подобную легенду обычно припоминали польские соперники литовских князей, стремясь отодвинуть их на вторые роли. И как реакция на унижения появилась легенда о происхождении династии от родственника римского императора Нерона — Палемона.
Вполне вероятно, что это племя реально жило в Прибалтике: это греческое имя («борец», «борющийся») носил вождь венетов во время Троянской войны, и культ Палемона был распространен у венетов адриатических. В Юго-Восточной Прибалтике венеты также появляются во время Троянской войны (после падения Трои союзникам троянцев венетам пришлось искать места поселений в разных областях Европы). Но легендарный литовский Палемон, приплыв к устью Немана, вскоре обосновался в «Черной Руси» — в верховьях Немана. И у Спиридона-Саввы, и в преданиях о Палемоне более или менее достоверная хронология начинается лишь с IX-X вв. (в литовских преданиях еще позднее), а все предшествующее от римской истории время укладывается в несколько поколений.
Еще одна линия отхода от традиционного мировидения связана с падением Константинополя. Уже согласие Византии на унию в 1439 г. по существу освободило массовое сознание на Руси от привычки смотреть на Константинополь с долей покорности. Конечно, приверженцы византийского благочестия останутся и много позднее, а поставление Ионы митрополитом без оглядки на Константинополь осуждали некоторые провизантийски настроенные церковные служители (в частности, Пафнутий, наставник видного церковного деятеля конца XV -начала XVI в. Иосифа Волоцкого). Но умерший в 1461 г. Иона уже в 1472 г. стал восприниматься в качестве святого (состоялось «обретение мощей»), а канонизация 1547 г. являлась лишь как бы подтверждением свершившегося факта.
Падение Константинополя само по себе создавало новую обстановку. Вместе с тем столь неординарное событие наводило на размышления: почему это произошло и кто в этом виноват? Появились посвященные крушению Византии повести, в ряду которых особое место занимает «Повесть о взятии Царьграда турками» Нестора Искандера. Нестор оказался очевидцем событий, поскольку в юности попал в плен к туркам и участвовал в различных «ратных хождениях». Участвовал он и во взятии Константинополя турками. Автор, по его собственным словам, уклоняясь под тем или иным предлогом от обязанностей, «писах в каждый день творимая деяния». Факт сам по себе тоже примечательный: автор оценил значение происходящего для грядущих поколений. И, как обычно, впоследствии повесть будет многократно переписываться и переделываться. Здесь появится пророчество о будущем торжестве над «измаилтянами» русского рода, который овладеет седьмохолмым Царьградом.
В рамках повестей о падении Константинополя складывалась неоднозначно воспринимаемая (в светском или только церковном варианте) концепция «Москва- Третий Рим» (о ней также см. лекцию 3). Складывалась она в условиях мистического всплеска конца XV в., связанного с ожиданием «конца света» в 7000 (1492г.). Естественны были поэтому обращения к древнейшим пророчествам, в особенности к пророчествам библейского Даниила, в отдельных христианских переложениях известных еще летописцам конца XI — начала XII в. Первый перевод на славянский язык Библии на Руси был сделан новгородским архиепископом Геннадием в 1499 г., может быть в связи с противостоянием «ереси жидовствующих». Но греческие тексты, конечно, были, да и еретики привносили проблемы ссылками на Ветхий Завет. Но сама по себе идея «сменяющихся царств» жила и вне Библии, и углубление в нее не было обязательным при рассмотрении Москвы как преемника павших царств. Другое дело, что оптимистическое восприятие будущего беспрепятственно могло развиваться лишь после 1492 г., когда предсказание «конца света», по крайней мере, для Москвы, не. сбылось. Тогда и началось активное создание (и явно разными авторами) теории «Москва — Третий Рим». Наиболее известны послания игумена псковского монастыря Филофея, относящиеся ко времени княжения Василия III, по и принадлежность ему этих посланий также оспаривается. Практически же это означает, что сама теория получила широкое распространение, и, с одной стороны, в ней пропагандировалась «чистота» русского православия по сравнению с предшественниками, а с другой — как бы внушалась мысль, что князю надо быть более внимательным к проблемам церкви. Иван III в этом отношении был явно не слишком послушным. Он пользовался поддержкой бывшего архимандрита Чудова монастыря, а затем новгородского архиепископа Геннадия в противостоянии с митрополитом Геронтием. Но стяжательские устремления архиепископа заметно подорвали этот союз: «государю» явно ближе были близкие к заветам строителей общежитийных монастырей XIV в. «нестяжатели».
Горячие идеологические споры по самому широкому кругу вопросов в конце XV — начале XVI в., при постоянном перемещении религиозных и политических проблем — тема в основном конкретно-историческая и публицистическая. Но и в борьбе тех же нестяжателей и иосифлян обязательно присутствовали исторические аргументы. Это касалось и прочтения Нового Завета, и прав и обязанностей церкви, монастырского землевладения (отношения к реформам митрополита Алексия), и собственно политического устройства государства. На новом уровне споры эти оживут уже в середине XVI столетия.
Литература
Азбелев С.Н. Светская обработка Жития Александра Невского // Т. ОДРЛ. М.;Л., 1958. Т. XIV.
Арциховский А.В. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944.
Астахов В.И. Курс лекций по русской историографии. Харьков, 1959. Ч. 1.
Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. М., 1963.
Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания. Обзор советской литературы. М., 1975.
Будовниц И. У. Общественно политическая мысль Древней Руси. М., 1960.
Вагнер Г.К. Историческая проблематика в русском искусстве X—XIII веков // Вопросы истории. 1972. № 10.
Воронин Н.Н. «Анонимное» сказание о Борисе и Глебе, его время, стиль и автор // Т. ОДРЛ. Т. XIII. М.; Л., 1957.
Воронин Н. Н. «Повесть об убийстве Андрея Боголюбского» и ее автор // История СССР. 1983. № 3.
Воронин Н.Н. К вопросу о начале ростово-суздальского летописания // Археографический ежегодник за 1984 год. М., 1985.
Воронин Н.Н., Кузьмин А.Г. Духовная культура Древней Руси // Вопросы истории. 1972. № 9.
ГрековБ.Д. Первый труд по истории России // Исторический журнал. 1943. № 11-12.
Дмитриева Р.П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955.
Дмитриева Р.П. Библиография русского летописания. М.; Л., 1962.
Еремин И.П. Литература Древней Руси. М.; Л., 1966.
Жданов Р.В. Крещение Руси и Начальная летопись // Исторические записки. М., 1939. Т. 5.
Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года и ее источник. М., 1957.
Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII вв. М., 1980.
Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. М., 1965.
Кузьмин А.Г. Русские летописи как источник по истории Древней Руси. Рязань, 1969.
Кузьмин А.Г. Две концепции начала Руси в «Повести временных лет» // История СССР. 1969. № 6.
Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.
Кузьмин А.Г. Начало новгородского летописания //Вопросы истории. 1977. № 1.
Кузьмин А.Г. Введение // «Се повести временных лет». (Лаврентьевская летопись). Арзамас, 1993.
Кучкин В.А. Повести о Михаиле Тверском. М., 1974.
Кучкин В.А. Тверской источник Владимирского полихрона // Летописи и хроники. М., 1976.
Кучкин В.А. Русские княжества и земли под Куликовской битвой. «Куликовская битва». М., 1980.
Кучкин В.А. Сергий Радонежский и борьба за митрополичью кафедру Всея Руси в 70-80-е годы XIV в. // Культура славян и Русь. М., 1998. 1911.
Лимонов Ю.А. Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967.
Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947.
Лихачев Д,С. «Софийский временнике и новгородский политический переворот 1136 г. // Исторические записки. 1948. Т. 25.
Лихачев Д.С. Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Т. 1—2. Текст, перевод, комментарий совместно с Б. А. Романовым.
Лихачев Д.С. Текстология. М.; Л., 1962.
Лурье Я.С. Изучение русского летописания // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1968.Т. 1.
Лурье Я. С, Общерусские летописи XIV—XV вв. Л., 1976.
Львов АС. Исследование Речи философа // Памятники древнерусской письменности. М., 1968.
Мильков В.В. Канонический, апокрифический и традиционный подходы к осмыслению истории в Древней Руси // Древняя Русь; пересечение традиций. М-, 1997.
Муравьева Л.Л, Летописание Северо-Восточной Руси конца XIII — начала XV в. М., 1983.
Муравьева Л.Л. Московское летописание второй половины XIV — начала XV в. М., 1991.
Насонов А. Н. Из истории псковского летописания // Исторические записки. 1946. Т. 18.
Насонов АН. История Русского летописания XI — начало XVIII века. М., 1969-
Орлов А.С. Древняя русская литература X—XVII вв. М.; Л., 1945.
Орлов А.С. Владимир Мономах. М.; Л., 1946.
Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950.
Пашуто 8. Т. А.А. Шахматов — буржуазный источниковед // Вопросы истории. 1952. №2.
Пашуто В. Т. Образование Литовского государства. М., 1959.
Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. М., 1938. Т.1.
Приселков М.Д. История Русского летописания XI—XV вв. Л., 1940.
ПриселковМ.Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950.
Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Л., 1978.
Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963.
Рыбаков Б.А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971.
Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972.
Тихомиров М.Н. Развитие исторических знаний... (X—XVII вв.) //Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1955. Т. 1.
Тихомиров М.Н. Начало русской историографии // Вопросы истории. 1960. №5.
Тихомиров М. Н. Краткие заметки о летописных произведениях в рукописных собраниях Москвы. М., 1962.
Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979.
Черепнин Л.В. «Повесть временных лет», ее редакции предшествующие ей летописные своды // Исторические записки. М., 1948. Т. 25.
Шахматов А.А. Повесть временных лет. Пг., 1916. Т. 1.
Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. М.; Л., 1938.
|
|