|
2.2. Проблемы воли в решении вопроса о произвольности поступков индивида
К Августину восходит волюнтаризм, воспринятый в последующие века рядом учений о мотивационном приоритете воли в психической организации человека. Со времен Августина вопрос о соотношении непроизвольного и произвольного в реакциях и поступках индивида служил темой многих философских дискуссий и школ. Понятие о произвольности ассоциировалось с теми процессами в организме, которые регулируются осознаваемой целью и духовными актами субъекта как последней причинной инстанции.
Психологические соображения соотносились с глобальной философско-религиозной проблемой свободы воли. Первый крутой поворот к новым объяснениям произошел с открытием Декартом рефлекторной природы поведения в его учении о страстях. Как отмечалось, применительно к человеку это учение продекларировало бескомпромиссный дуализм. Материальное тело предстало в образе автомата, запускаемого в ход внешними импульсами, промежуточным эффектом действия которых становятся восприятия и элементарные чувства, а конечным эффектом — «раздувание» мышц. Но наряду с этим организм приводится в действие «излучениями» другой, бестелесной субстанции, откуда исходят акты сознания и воли, а также высшие интеллектуальные чувства.
Дуализм Декарта царил над умами в течение трех столетий. Его отражением стала в конце концов, как считают Петровский А.В. и Ярошевский М.Г., версия о необходимости «двух психологий» — объяснительной, которая усматривает причины изучаемых явлений в телесной механике, и описательной (или понимающей), интуитивно проникающей в душевную жизнь с целью постичь ее уникальность, ее озаренность богатством культурных ценностей [19].
Однако уже в Декартовы времена была предпринята величественная попытка объяснить с геометрической строгостью, руководствуясь не интуицией, а логическим анализом, мотивы поведения человека как телесно-духовного существа. Эта попытка принадлежала оппоненту Декарта Спинозе. Он отверг убеждение в том, что воля - это самостоятельная причинная сущность. «Воля и разум, - утверждал Спиноза, - одно и то же».
Иллюзия свободы воли - результат незнания истинных причин. Этими причинами являются аффекты. Аффекты, согласно Спинозе, — это особые телеснопсихические состояния. Их великое множество. Аффекты ненависти, гнева, зависти и т. д., рассматриваемые сами по себе, вытекают из той же необходимости и могущества природы, как и все остальные единичные вещи.
Спиноза, обращаясь к аффектам, усматривал задачу философии в том, чтобы, неотступно следуя принципу причинности, объяснить предназначение аффектов как движущих сил человеческого бытия.
Спиноза предложил строго объективное изучение аффектов взамен сбора сведений о том, как они переживаются испытывающим их субъектом. Рассматривая их в объективной системе отношений, он сводил богатство аффектов к трем основным, имя которым: влечение, печаль и радость. Он наделил аффекты действительным влиянием на организм (тело), считая, что печаль уменьшает способность тела к действию, тогда как радость увеличивает ее.
Важнейшие нововведения Спинозы: подход к аффектам с позиций, отвергающих дуализм телесного и духовного, придание им реальной причинной роли в жизнедеятельности - побудили в XX веке Л.С. Выготского задуматься над перспективой создания теории, способной применить идеи Спинозы к современной психоневрологии.
Столкновение естественных инстинктов с нравственным зарядом «рефлексов головного мозга» и нравственное ставило вслед за проблемой жизненной истории мотивов проблему их конфликта. Обе проблемы решались с надеждой на определяющую роль воспитания. Ведь категория рефлекса после Сеченова из анатомической схемы становилась не только нейродинамической, но способной создавать новые формы поведения благодаря двум обстоятельствам: как пластичности нейросубстрата, так и преобразованию мотивации.
Новое понятие о рефлексе стало предпосылкой рождения и развития русской рефлексологии. В ее объяснительные установки наряду с признаком пластичности (чуждым модели «рефлекторной дуги») вошло также представление о мотивационном обеспечении нового, прижизненного рефлекса.
«Дуга» имела свой биологический смысл. Она выполняла защитную функцию, обороняя организм от угрожающих ему агентов. Новый рефлекс, схема которого была «прописана» Сеченовым, позволял организму выйти на простор жизненных встреч со средой, применительно к которой у него не было заготовленных формул поведения. Чтобы действовать в этой среде, требовалась мотивационная энергия.
В школах Павлова и Бехтерева эта энергия, как и в случае рефлекторной дуги, предполагалась скрытой в «мудрости тела», то есть считалась призванной решать биологическую задачу на выживание. У Сеченова воспитание рефлекса подчинялось социально-нравственной задаче формирования страстной и волевой личности, которая «не может не делать добро». Таков был гражданский мотив его концепции мотивации, вдохновленный надеждой на появление на русской земле людей, свободных от рабства и барства.
Высокая гражданственность была присуща как Павлову, так и Бехтереву. Но в своих лабораториях они не могли экспериментировать иначе, как в русле программ, для которых сложились предпосылки в логике развития науки. Поэтому у обоих ученых схема выработки новых рефлексов строилась на идее биологической значимости мотива, обозначаемого термином «подкрепление» (термин Павлова). Мотив соответствовал потребности организма в самосохранении, в удовлетворении его биологических потребностей. Если некогда безразличный внешний раздражитель побуждал действовать, то не иначе как сигнал к будущему подкреплению. «Условная» мотивация черпала энергию в «безусловной», заложенной в организме самой его природой.
Учения Бернара (о витальной активности организма, направленной на удержание стабильности его внутренней среды) и Дарвина (об активности, направленной на адаптацию к среде внешней) служили предпосылкой новых воззрений на объективный (независимый от сознательной цели) характер мотивов поведения.
От Дарвина было воспринято доказательство того, что целесообразность поведения объяснима без обращения к цели как феномену сознания субъекта. Отсюда был прямой шаг к признанию мотива величиной, действующей безотносительно к знанию личности о том, что же ею движет, к чему она стремится, ради чего поступает именно так, а не иначе.
Здесь заложены корни психоанализа Фрейда. Дарвиновские выводы об инстинкте и об объективном характере побуждений, заложенных в глубинах жизни, Фрейд перевел с биологического языка на психологический, развив свою теорию мотивации. Он перенес ее в новую плоскость, соотнеся с проблемами строения и развития психики человека. И тогда складывалась совершенно иная ситуация, чем в направлениях, где мотивирующее начало поведения виделось под углом зрения его биологической природы.
Применительно к человеку невозможно было устранить вопрос о роли сознания. И первый же фрейдовский вывод запечатлела версия о конфликте между голосом сознания и мощью скрытых от него глубинных бессознательных влечений.
Воспитанный в молодости на идеях строжайшего детерминизма, Фрейд настаивал на том, что любые психические феномены, даже кажущиеся нелепыми или иррациональными, случайными или бессмысленными, жестко обусловлены игрой подспудных психических сил (сексуальных либо агрессивных влечений). Спасаясь от них, человеческое существо ставит этим слепым психическим стихиям «запруду» в виде различных защитных механизмов, важнейший из них — механизм вытеснения. Вытесненное влечение, сталкиваясь с цензурой сознания, ищет различные обходные пути и разряжается в формах, внешне нейтральных, порой даже бессмысленных, но имеющих свой символический план. Их разгадкой и занялся психоанализ, толкуя сновидения, изучая различные оговорки и ошибки памяти, необычные ассоциации (связи) мыслей.
Фрейд ввел в свою конструкцию противостоящий всему инстинктивнобиологическому в человеке социальный фактор. Социальные нормы, запреты, санкции также обладают мотивационной силой. Анализ сложной мотивационной структуры личности привел Фрейда к трехкомпонентной модели ее устройства как динамичного и изначально конфликтного. Конфликтность выступила в столкновении бессознательных влечений с силой «Я», вооруженного своими орудиями самозащиты, и давлением сверх-«Я» (инстанции, представляющий социум как враждебное индивиду начало).
Наряду с Фрейдом существенно обогатил категорию мотива Курт Левин. Он был близок гештальттеории с ее увлеченностью революционными событиями в физике, где утвердилось понятие о поле. Но гештальтисты сосредоточили свои усилия на разработке категории образа, тогда как Левин обратился к динамике мотивов в индивидуальном, а затем и коллективном поведении.
Понятие о поле Левин, переводя его на психологический язык, обозначил термином «жизненное пространство». Оно мыслилось как целостность, где нераздельны индивид и значимое для него, притягивающее и отталкивающее его окружение.
Как и Фрейд, Левин внес важный вклад в разрушение традиционных взглядов на мотив как побуждение, конечным источником которого служит субъект, преследующий цель, данную в осознаваемом им внутреннем образе. Как и Фрейд, Левин стал на путь разработки принципа психической причинности. Данная объективно, подобно биологической и социальной причинности, она отлична от них. В то же время именно в силу своей объективности она выступала в такой трактовке, которая позволяла преодолеть версию о «замкнутом психическом ряде», где одно явление сознания субъекта (волевой импульс, образ цели, чувственный порыв, акт апперцепции) производит другое.
Поиски объективной динамики мотивов как непременной детерминанты поведения сближали Левина с Фрейдом. Но во многом они расходились. Фрейд был сосредоточен на истории личности. Мотивацию он сводил к нескольким глобальным влечениям, объекты которых фиксируются в детстве. Отсюда и направленность психоанализа — «раскапывать» далекое прошлое личности.
В отличие от Фрейда Левин учил, что объяснить поведение можно только из тех отношений, которые складываются у личности с ее непосредственной, конкретной средой в данный микроинтервал времени. Прошлый опыт может влиять на субъекта только в том случае, если сохраняется актуальность этого опыта «здесь и теперь».
Левин полагал, что нет принципиальных различий между органической потребностью, «например потребностью в пище», и мотивацией, присущей деятельности человека. Имеется общая мотивационная динамика. В то же время он выделил особый класс мотивов, которые, будучи сходны по своей динамике с биологическими, решительно отличаются от них тем, что возникают только учеловека в виде намерений. Он назвал их квазипотребностями.
Монизм и детерминизм — таковы, по мнению Выготского, преимущества Левина перед всеми, кто со времен Декарта продолжал идти по стопам этого великого французского мыслителя.
Монизм Левина заключался в том, что всю мотивационную сферу безостаточно (от простейших побуждений до высших квазипотребностей и волевых действий) он описывал в качестве подчиненной одним и тем же динамическим законам. Детерминизм Левина заключался в том, что любое побуждение (мотив) мыслилось возникающим в «системе напряжений», создаваемой силами поля. В этой системе сам мотив выступал в качестве силы, которая действует объективно, в границах «жизненного пространства», а не в замкнутом «пространстве» сознания субъекта.
Заслуга Левина — в укреплении представления о мотиве как особой психической реалии (не сводимой ни к биологическим детерминантам вроде инстинкта или «подкрепления», ни к социальным детерминантам вроде сверх-«Я» у Фрейда, ни к самостийной силе воли). Тем самым укреплялось понятие о психической причинности, одной из составляющих которой выступал мотив. Это в свою очередь укрепляло собственный категориальный аппарат психологии, неотъемлемым рабочим компонентом которого является категория мотива.
Логика движения знания (а в России и социальные запросы) [19] вела к решениям, сближавшим разъятые философией, но нераздельно представленные в жизнедеятельности организма телесные и психические явления. Их сближение требовало пересмотреть первичные способы их объяснения, как и программы исследования. Поиск шел в русле созданной Сеченовым традиции. Ее радикально углубило учение Павлова о высшей нервной деятельности. Оно изменяло взгляд на адаптивное поведение целостного организма, раскрыв специфику его сигнальной регуляции. Но принципиальная схема Павлова редуцировала выработку новых реакций к их мотивационному обеспечению биологическими потребностями.
Иной путь избрал А.А. Ухтомский. Созданное им учение о доминанте интегрировало физиологическую картину динамического взаимодействия нервных центров с представлениями о мотивационной направленности поведения целостного организма. Есть все основания полагать, что доминанта (как и условный рефлекс) является столь же физиологическим, сколь психологическим понятием. Категориальный анализ [19] не оставляет сомнений в том, что в этом понятии, рассматриваемом под психологическим углом зрения, представлена категория мотива.
В физиологическом плане в центре учения о доминанте — согласно Ухтомскому — идея конфликта нескольких раздельных потоков возбуждения, протекающих в общем субстрате. Когда один из потоков оказывается доминирующим, он овладевает «выходом» системы. Все остальные импульсы, воздействующие на организм, не вызывают положенных им «по штату» сенсомоторных реакций, но лишь подкрепляют эту текущую рефлекторную установку, с одной стороны, и с еще большей силой тормозят все остальные рефлекторные дуги — с другой.
Вспоминая, чем он руководствовался, вводя термин «доминанта», Ухтомский писал: «Я рискнул в свое время предложить вниманию исследователей понятие о доминанте потому, что самому мне она объясняла многое в загадочной изменчивости рефлекторного поведения людей и животных при неуловимо мало изменяющейся среде и обратно: повторение одного и того же образа действий при совершенно новых текущих условиях».
Стало быть, новый термин вводился с целью продвинуться в проблеме детерминации поведения, которое, оставаясь по своей сущности рефлекторным, оказывается «загадочно изменчивым» в стабильной среде и не менее загадочно инертным в резко изменяющихся условиях. Доминанта - это детерминанта жизнедеятельности, маховое колесо нашей машины, помогающее сцепить и организовать опыт в единое целое. Она — по Ухтомскому — и двигатель поведения, и его вектор.
В ту эпоху при объяснении побудительных сил поведения большой популярностью пользовалось дарвиновское понятие об инстинкте. Это понятие распространил на поведение человека У. Макдугалл, который построил на нем свою концепцию мотивации, изложенную в его «Введении в социальную психологию» (1908).
Неопределенность понятия об инстинкте, превратившегося в принцип, способный все объяснить, вызвала в психологии бурную дискуссию, к которой Ухтомский не остался безразличен. Он выступил против того, чтобы опереться на инстинкты как на незыблемую почву, а также против того, чтобы отнести доминанту к категории инстинктов. С шестеркой инстинктов в руках, писал он, мы не сможем разобраться в конкретных поступках. Количество инстинктов стремительно возрастало, и в начале 20-х годов в психологической литературе их можно было найти несколько тысяч. Неприемлем для Ухтомского был сам принцип предопределенности поведения прирожденными побуждениями.
Ухтомский стоял за то, чтобы поставить — вслед за Павловым знак равенства между инстинктом и рефлексом с целью перенести упор с прирожденного на приобретаемое. Но, по Павлову, условные рефлексы черпают свой мотивационный потенциал в безусловных. Мысль же Ухтомского была устремлена к раскрытию того, как возникают не только новые условные связи между сигналами и эф- фекторными ответами, но и принципиально новые формы мотивации. С этой позиции Ухтомский выступал против представлений о том, что основной мотивационной тенденцией организма является сохранение им своей стабильности в противовес возмущающим воздействиям среды (учение о гомеостазе).
Сведение всех побуждений к инстинктам, гомеостатическим регуляциям, принципу наименьшего действия, безусловным рефлексам и т. д. снимает проблему развития мотивации, образования и наращивания в фило- и онтогенезе новых побудительных сил, генераторов новых импульсов.
По Ухтомскому, нарастающая мощность доминанты как мотива не может иметь другого источника, кроме устремленности организма к внешнему миру. «В условиях нормального взаимоотношения со средой организм связан с ней интимнейшим образом: чем больше он работает, тем больше он тащит на себе энергии из среды, забирает и вовлекает ее в свои процессы».
Принцип тотальной мотивационной обеспеченности любого психического проявления предполагает, что в жизни личности отношение познавательного продукта (представления, понятия) к объекту неотделимо от отношения этого продукта к субъекту как источнику доминантных (мотивационных) импульсов. За абстракцией, казалось бы, такой бесстрастной функцией ума, всегда кроется определенная направленность поведения, мысли и деятельности, писал Ухтомский.
С переходом к человеку наряду с реальностью преобразуемой природы возникает принципиально новая форма - реальность человеческих лиц (личностей). И здесь, согласно Ухтомскому, в психологическом опыте, организуемом доминантой, совершается великая революция. Обычно, говоря об изменении психики на «фазе человека», главный упор делают на интеллектуальных структурах: мышлении и речи («вторых сигналах»). Ухтомский выдвигает на передний план возникновение новых доминант (мотивационных установок), порождаемых новой действительностью, а именно личностно-человеческой. Считая, что природа человека делаема и возделываема, Ухтомский имел в виду не только обогащение организма новой информацией и не только построение новых способов (приемов) действий, но прежде всего созидание новых мотивационных структур.
Что же касается основной тенденции в развитии мотивов, то ею является экспансия в смысле овладения средой во все расширяющихся пространственновременных масштабах "хронотопе"), а не редукция как стремление к «защите» от среды, уравновешенности с ней, разрядке внутреннего напряжения.
Воздействуя на образное (в широком смысле слова) познавательное содержание психической жизни, отбирая и интегрируя его, доминанта, будучи независимым от рефлексии поведенческим актом, «вылавливает» в этом содержании те компоненты, которые способствуют укреплению уверенности субъекта в ее преимуществах перед другими доминантами».
Истинно человеческая мотивация имеет социальную природу и наиболее ярко выражается в «доминанте на лицо другого». Всматриваясь в другого, индивид видит в нем не собственный двойник, а неповторимую личность — единственную во Вселенной. Благодаря этой доминанте человек не просто осознает другого как личность, но и сам становится личностью.
Эта особая мотивационная установка требовала нового подхода к проблеме социально-личностной перцепции, то есть восприятия человека человеком. Чтобы постичь мотивацию поведения другого человека, нужно сперва преобразовать собственную. Возделывание именно такой доминанты Ухтомский считал важнейшей задачей воспитания и самовоспитания. «Доминанта на лицо другого», говорил он, одна из самых трудных, на первый взгляд, пожалуй, и недостижимых в чистом виде доминант, которые нам придется воспитать в себе. Этот феномен стал предметом специальной психологической разработки в концепции Фрейда о «рационализации» и концепции Л. Фестингера о когнитивном диссонансе.
Ключевым в изучении мотивационной сферы неизменно выступает вопрос о ее иерархическом строении, о различных уровнях ее организации. Главные достижения в познании биологического уровня запечатлены в учении о гомеостатических регуляциях поведения, благодаря которым сохраняется целостность организма в противовес постоянно угрожающим ему внешним и внутренним факторам.
|
|